Камилла - Мэдлен Л`Англ

– Так ты дружишь с Фрэнком? – спросил он.

– Да.

– А как вы с ним подружились?

– Мы с его сестрой учимся в одном классе.

– Это еще не повод, чтобы подружиться.

– Ну, мы разговорились.

– Это уже причина более основательная, – сказал он. – Луиза тоже твой друг?

– Да, – сказала я. – Она мой самый лучший друг. Я хочу сказать…

– Хочешь сказать, что она была твоим лучшим другом, да? – сказал Дэвид с какой-то странной улыбкой.

– Да. Именно. Только я не осознавала этого до того, как сказала Дэвиду, что она мой лучший друг. Только теперь я поняла, что сейчас это уже совсем соответствует истине.

– Да, – сказала я, пристально глядя ему в глаза. Они были цвета воды в зимний день без солнца, когда небо затянуто облаками, и дует резкий ветер, и вода так холодна, что вот-вот покроется льдом.

– Другими словами, – сказал Дэвид, – Фрэнк нравится тебе больше, чем Луиза.

– Да.

– Луизе придется туго, но такова уж жизнь, рано или поздно ей придется принять жизнь такой, какова она есть. Фрэнк, пойди попроси ма принести нам кофе.

– Я сам сварю, – сказал Фрэнк и вышел из комнаты, оставив меня наедине с Дэвидом.

– Садись, – предложил Дэвид. – Расскажи мне о себе. Камилла – как дальше?

– Камилла Дикинсон.

– Мне тебя называть Камилла или мисс Дикинсон?

– Ой, конечно, просто Камилла, – сказала я.

Я села на стул как раз напротив него, чтобы хорошо было видно его лицо. Комната эта, по-видимому, служила и спальней, и гостиной, и кабинетом. В углу стояла больничная кровать, накрытая красным покрывалом. В комнате было много книг, на стене – большая репродукция картины с белой лошадью и несколько страшненьких, состоящих из треугольников абстракций. На полу лежал восточный ковер, темно-красные шторы на окнах соответствовали красному покрывалу на кровати.

– Вы не родственник Карла Фридриха Гаусса? – спросила я.

– Математика? Нет. Насколько мне известно – нет. Любишь математику?

– Да, – сказала я. – Гаусс сделал расчеты для Пьяцци, когда тот впервые открыл планетоиды.

– Ты математик, а? – спросил Дэвид. – Сколько тебе лет?

– Пятнадцать. Почти уже шестнадцать.

– Хороший возраст. Я впервые влюбился, когда мне было пятнадцать лет. В свою учительницу по скрипке. Ей было двадцать четыре. Красивая, как сиамская кошка. Ты тоже немножко напоминаешь кошку, Камилла, своими большими зелеными глазами. Ты была когда-нибудь влюблена?

– Нет.

– А во Фрэнка ты не влюблена?

Он точно ударил меня кулаком. Я вздрогнула.

– Я об этом не думала.

– А почему бы и не подумать? – Он посмотрел на меня с доброй, дружеской улыбкой.

– Я… Я не знаю, – ответила я в некотором замешательстве. Потом сказала: – Если человек влюблен, он об этом не думает. Он просто об этом знает.

– Мудрые слова, сказанные человеком в таком юном возрасте, – заметил Дэвид, и я не поняла, смеется он надо мной или нет. – Иногда не мешает и подумать, – добавил он. – Ты хочешь стать математиком, как Гаусс?

– Я собираюсь стать астрономом, – сказала я.

– Не шутишь?

– Не шучу.

– Что ж, математика – необходимый фундамент для этой науки. – Потом в голосе его зазвучали заинтересованные нотки: – Ты случайно не играешь в карты? Любишь играть?

– Обожаю.

– Придешь ко мне когда-нибудь поиграть? Фрэнк замечательный парень, но он ничего не смыслит в картах. Неинтересно играть, когда все время выигрываешь. Папа Стефановский играет со мной в шахматы, но он тоже не дает мне проигрывать. Ты играешь в шахматы?

– Да, – сказала я. – Я раньше играла. У меня была гувернантка, и она научила меня, и мне очень понравилось, только с тех пор, как ее нет, мне не с кем играть.

– О, здорово, здорово! – воскликнул он, и глаза его загорелись живым огнем. – Ты просто находка, Камилла. Благослови Бог Фрэнка, что он привел тебя ко мне. Послушай, Камилла, я тебя не пугаю?

– Нет.

– Я… я тебе не противен?

– Нет.

– Честно? Я бы мог прицепить мои искусственные ноги, если тебе трудно видеть меня такого.

– Нет, – повторила я.

– У меня нет надежды как следует воспользоваться настоящими протезами, а эти только так – для вида. Толку в них нет никакого. Меня только угнетает, когда я их нацепляю. Ты понимаешь меня?

– Да, – сказала я.

Вошел Фрэнк с кофейником и чашками на подносе.

– Я варю кофе не так хорошо, как миссис Гаусс. Так что если что не так, вините меня, – сказал он. – Мы с Дэвидом любим черный. А как ты, Камилла?

– Я тоже буду черный.

Я никогда не пила черный кофе. Мама не любит давать мне кофе. Мне на завтрак готовят какао или иногда – чай. Я несколько раз пила кофе, но с сахаром и сливками или по-французски – с немного подогретым молоком. Вкус был ужасный.

– А как насчет печеньица, Фрэнк? – спросил Дэвид.

– О'кей.

Фрэнк снова вышел. Я заметила, какие у него длинные ноги. Они казались особенно длинными, потому что у Дэвида вовсе не было ног.

– О, да, Камилла, – сказал Дэвид, когда Фрэнка не было в комнате. – Ты лучшая из всех девушек, каких Фрэнк ко мне приводил.

– А он приводил других? Кроме Луизы?

– Да. Некоторых. Очень хорошеньких, но таких незначительных. Я рад, что Фрэнк нашел тебя. Мне совсем не нравилась эта итальяночка, с которой он ходил. Как ее звали? Ах, да. Помпилия Риччиоли.

Я проникалась ненавистью к имени Помпилия Риччиоли. Риччиоли Болоньи называются некоторые кратеры на Луне. Я бы с удовольствием сослала Помпилию на один из них.

Фрэнк принес печенье. Они с Дэвидом стали разговаривать на всякие разные темы. А я вспомнила, как мы с Фрэнком говорили в парке о том, что быть живым значит быть счастливым. И как раз в этот момент я вдруг почувствовала себя больше живой, чем когда-либо. И я была страшно счастлива. И вот что интересно: когда они говорили о войне, о зле и ненависти, о любви и о жизни, я вдруг перестала ненавидеть свою мать. Мои чувства уже не были такими, как раньше, такими простыми, ясными, но я как бы больше не отвергала ее за то, что она не просто мама, а сама по себе – Роуз Дикинсон. Я вдруг поняла, что смогу обнять ее и поцеловать на ночь с любовью. Несмотря на Жака. Я стала прислушиваться к тому, о чем говорили Фрэнк с Дэвидом. Они рассуждали о серьезных вещах, о жизни, о смерти, о войне.

Я спросила Дэвида:

– Возможна ли еще одна мировая война?

Дэвид взглянул на меня, и темный гнев мелькнул в его глазах.

– А ты как думаешь?

– Я… я не знаю.

Но от одной мысли о войне мне стало страшно, и я сидела на своем стуле тихо-тихо, чтобы они не заметили моего страха. Дэвид посмотрел на меня долгим взглядом, губы его были сжаты, точно от боли, только я не знала, физической или моральной.

– Всегда – новая война, – сказал он. – Всегда было и всегда будет. Фрэнк пойдет на войну и вернется таким же, как я, или слепым, или без рук. А может, некому будет возвращаться, а останется только одна огромная воронка, указывающая, где проживало глупое человечество, совершившее самоубийство. Я смущаю тебя, Камилла? Я заставляю тебя чувствовать себя несчастной? Ничего не поделаешь. Достаточно ли ты взрослая, чтобы осознавать эти вещи?

– Да, – сказала я.

– Ни один человек, принимающий участие в массовом убийстве, не может не утратить ощущение ценности человеческой жизни. А она обладает ценностью, Камилла. Даже такая, как моя. Жизнь – это величайший дар, какой только можно было придумать. Но только прежде чем кто-либо из нас родился, предыдущие поколения уже отняли у нее половину ее ценности. Нарцисс, который пробивается сквозь темноту земли к весеннему солнцу, знает о ценности жизни больше, чем любое человеческое существо. Старайся быть таким нарциссом, Камилла. Старайся поднять свою голову из темноты.

– Я говорил Камилле, что в ее образовании кое-чего не хватает, – сказал Фрэнк, улыбнувшись. – Но ты стараешься его пополнить даже быстрее, чем я рассчитывал, Дэйв.

– Тебе тяжело слушать, Камилла? – спросил Дэвид.

– Нет, – сказала я.

Это было правдой. Я немного пугалась, но и была чрезвычайно благодарна им, что они так со мной разговаривают.

Дэвид протянул пустую чашку.

– Налей мне еще кофейку, Фрэнк.

Он сделал глоток, поставил чашку на стол и сказал:

– Как вы думаете, чувствует ли Бог то же самое по отношению к своему творению – к миру и людям, что и писатель к своей работе? Сначала радостное вдохновение, а потом глубокая депрессия, когда что-нибудь получится не так. Я бы его не осудил, если бы он выдернул лист из пишущей машинки и швырнул его в печку. Ты ничего не можешь сказать на этот счет, Камилла?

Я покачала головой.

– Редкое качество в женщине, – похвалил Дэвид, – умение промолчать, когда сказать нечего. Она всегда так, Фрэнк, или это я таким образом на нее действую?

– Всегда так, – ответил Фрэнк.

Вдруг странное выражение появилось у Дэвида в глазах, как будто он удалялся от нас куда-то далеко-далеко. Борозды на его лице как-то мгновенно углубились. Он протянул руку к маленькой коробочке, лежавшей на столе, вынул из нее таблетку. Фрэнк поспешил налить в стакан воды из кувшина, стоявшего на том же столе. Дэвид взял стакан, и я заметила, что руки у него дрожат. Он проглотил таблетку, запил ее водой, откинул голову на спинку кресла. Глаза его были закрыты. Фрэнк подождал, пока он вновь откроет глаза, и сказал: